Большинство испанцев, которые были в России, с севера. Но когда возвратились, многие здесь не могли устроиться, поехали в Мадрид, остались жить там. В Мадриде испанские дети не держат связи, а вот здесь мы вчетвером-впятером едим сыр, пьем вино уже сколько лет. Октавио, он чуть моложе нас, приехал с родителями. Московский хулиган! Все эти улицы старой Москвы. Луис — кандидат наук. Геологоразведочный институт, приехал позже, жена у него русская. Есть еще Хуан Анхель, кончил Энергетический институт, он очень националист. Его воспитали в России — чего бы это, говорю? Но видишь, у него фамилия баскская. Мы иногда спорим очень серьезно, орем, ругаемся! Один националист, другой нет. И Росита, моя сестра, врачиха, кончила Московский медицинский институт.

Испания разная, но в хорошем смысле. В Испании есть места, где зимой бывает — 10 — 15, где горы. Как же красиво смотреть на снег, если ты хорошо одет и обут! Когда я смотрю, как снег падает, я радуюсь. Я же был в — 40 в Москве (это было давно и неправда)! Зима 1939−1940 года, финская война туда-сюда. А я же круглый отличник, мне было 8−9 лет. Как отличников, зимой в декабре послали нас в Москву. Холодина, а Можайск это 100 км. Нас сперва везли на тройках, потом на поезде. Зима 1939−1940 была одна из самых холодных. Помню, даже пошел в театр.

Испанский язык — один из самых разумных. Вот посмотрите, что за французский язык? Когда такая большая разница между написанием и звуком. Говорят «Бордо», а пишут Bordeaux. Англичане и французы должны писанину менять! Я возмущаюсь, потому что все языки начинают улучшаться в плане писания. Например, русский язык не похож на русский язык 15 века, там много разницы. Например, проклятая ять! В царской России берешь книгу, и если вычеркнуть все яти, то ты можешь запросто 20−30 страниц выкинуть. Реформа, на самом деле, уже была приготовлена в царской России, она не советская.

Вся Южная и Центральная Америка говорят по-испански, 500 миллионов человек. Когда я приехал, было 300 миллионов. Начинают думать, что к концу века будут говорить больше по-испански, чем по-английски. Приедешь в Нью-Йорк, начнешь говорить по-испански, и половина города тебя понимает.

Потом мы месяца 2−3 ехали до Уфы, там нас посадили на пароход «Река белая», красивое название. И был детский дом в городе Бирск, был Ишимбай. Там мы прожили 2 года. В эвакуации многие умерли. А летом 1944 года война была уже почти у границ, и мы вернулись в Москву, жили в детдому в Болшево. В 1947 году я кончил учебу в детском доме под Москвой, в Мытищах. Я круглый отличник, и у меня в 10 классе была серебряная медаль — могу показать. Я ее не чищу — ведь качество! Не чернеет.

Помню, 1 сентября 1947 года мы уже поступили в Московский авиационный институт. Нам тогда давали карточки, кажется, 400 г хлеба. Мой брат — он был постарше меня — говорит: «Не трогай, потому что нам, испанцам, как полуиностранцам, дадут 700 г». Почти в два раза больше. И вот я два дня голодал, а карточка была. Мой брат старший учился в Московском электротехническом институте связи. Помню Казанский вокзал, на второй станции мы выходили, я шел к нему, и он давал мне кусок черного хлеба.

Половину нашего выпуска в 1953 году распределили в Подлипки, когда начало развиваться ракетостроение. А я поехал в Саратов строить самолеты. Знаете, возвратились многие в 1956 году сюда, но меня и нескольких человек не хотели пускать, потому что мы работали на секретном военном заводе в Саратове, там делали ЯК-25. Доходили до того, что даже на заводе называли не ЯК-25, а изделие № 12. Те испанцы, кто постарше, во время войны работали на [этом же] заводе, там еще фанера употреблялась, не алюминий. И кажется, они строили 15 или 8 самолетов в день, и многие лётом шли от Саратова на фронт.

Первое время мы писали письма. Она была такая… не блондинка, белокурая. Она как-то написала «желаю тебе лучше счастья». В 20 лет все такие более менее романтичные. В 1987 году я был в Союзе, но не искал ее. Когда было 50-летие нашего отъезда, штук триста поехали на самолете, мы были в Москве и в Ленинграде. У меня есть год рождения, фамилия ее девичья и телефон ее. Я иногда думаю: «Ой, елки-палки! А я был в Москве, но не искал ее». Наверное, она замужем и уже прошло много лет. И все равно, если сказать «любить», женщина, которую любил, наверное, эта.

Мы купили машину в 1973 году, через 13 лет после того, как я приехал. У моей жены тоже много чего не было. Все работали, 1960-е годы, наверное, были самые трудные. В 1960-х Испания вдруг из деревенской начала превращаться в индустриальную.

Помню, прошло 2 года, иду по улице и вижу эту книгу в магазине. Была суббота. Прихожу в понедельник. «Давайте эту книгу» — говорю. Открываю — следов от меня там нет. Я думал, там написано «перевел…». Ну ладно, погоди, я положительный парень. Мне заплатили в России и хватит. А тут послали эту книгу в Аргентину и какие-то аргентинцы, которые наверняка даже не знали русского языка, но у них был текст наш на машинке напечатанный, издали там и написали «инженер Солари и еще кто-то». А меня и моего друга не отметили.

Я очень много работал техническим переводчиком. Тут были совместные предприятия советско-испанские, строили там, строили здесь. Всю техническую литературу надо переводить с испанского на русский.

Советские поэты или русские для заработка переводили, например, поэзию Удмуртии или Башкирии. Они не знали этот язык, значит кто-то говорил им, что пишет башкир. А я знаю язык первоначально. Но свободный перевод, который делают великие поэты, это совсем не то. Пастернак переводит Шекспира. Конечно, сущность он переведет, но он же пишет собственные стихи на тему его. Конечно, они выглядят красивыми. При свободном переводе ты очень много из того, что написано, выбрасываешь, оставляя сущность стиха. Если ты хороший поэт, то ты можешь переводить дух стихотворения, но своими словами.

Но я пишу практически дословно. Я иду по тропе того, что написал поэт, а не моей выдумки. Я могу изменить иногда какое-нибудь прилагательное. Смотрю, ищу одно и то же слово, начинаю искать ритм, не рифму. Если рифма случайно выйдет — прекрасно. Потому что я хочу, чтобы люди знали, что Марина [Цветаева] пишет. Не то, что я думаю о Марине. Я перевожу literalmente. Мне не очень нравится определение «подстрочник». Подстрочник это для того, кто не знает русский язык.

Мои первые книги — переводы только по-испански. Потом я стал делать издания на двух языках. И так, и так больше времени занимает, но когда русские берут, всем нравится. Когда я начал, я все раздавал и сам оставался вообще без экземпляров. Зачем мне они? Мой сын не говорит по-русски. Вот кто-то скажет: «Как же так?» Для души знать все прекрасно, но все мое знание идет по делу. Не просто «я знаю английский язык». Всегда я искал, где перевести, где поработать.

Илья Эренбург. Я никогда не думал, что у него вначале были прекрасные стихи, простые. Он же был большим любителем Испании, знал испанский. Он говорил: «Испанский язык — это единственный язык, где говорят вместо "я тебя люблю" — "я тебя хочу"». Не te amo, а te quiero. По-испански, конечно, можно сказать «Yo te amo», но это в фильмах.

А это Фет. Его в России хаяли, когда мы были. Чистое искусство и прочее и прочее. Ну как, надо быть революционным. Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан. Нет, у него поэтически, наверное, он на первом месте.

А вот Иванов Георгий. Он родился в 1894 году, у него вначале были кое-какие деньги от отца, они уехали за границу, но деньги кончились быстро, никто его не печатает. Он кончил жизнь во Франции в доме престарелых. Его, наверное, мало знают, но он, так сказать, последний из могикан.

Я подбираю специально небольшие стихотворения. Я люблю недлинные стихи — природа, птички. Самая толстая книга у меня это Ахматова. Но еще есть «Русская эротика». Тут был книжный магазин, и хозяйка подарила мне книгу на 1000 страниц, «Русская эротика». Она знала, что я знаю русский язык. Я, конечно, смеялся. А под конец говорю: «Дай-ка тряхну стариной!».

Я очень рад, что последние годы моей жизни, ну «последние» в кавычках, занимаюсь этими делами. Я трачу свои деньги и тысячи часов жизни. Каждые два месяца триста стихотворений. «Дурак» — скажут. Нет! Это я для России, для моей второй Родины, елки-палки! И к тому же это отчасти дает мне маленький плюс в жизни, я думаю. Быть знакомым, смотреть, переводить — все это дает мне жизнь. Серьезно. Поначалу никого особенно не интересовало то, что я делаю, даже моих ребят. А сейчас под конец говорят: «Посмотри-ка, неплохо!». А я уже тридцать книг издал.

Я ШП. «Швой Парень». А «железно» у вас еще говорится? «Стыд и позор Судакову Василию, он нацарапал на парте фамилию, чтобы ребята во веки веков знали, где сидел Судаков». В 13 лет учили мы это в России. Эти вещи, может быть, остаются на всю жизнь вот здесь.

А вот стилизация лермонтовского «На севере диком стоит одиноко…»:

И у меня осталось это… Воспоминания обогащают мои гены. Все мы были детьми. Мы были дети героического испанского республиканского народа.

Взять нашего орденоносного композитора, Шостакович, я его не люблю из-за музыки, потому что я люблю мелодию. Поэтому я уже классическую музыку 20 века не люблю. Я вообще за плавность. Вот Чайковский — все красиво. Прокофьев мне нравится кантата «Александр Невский», прекрасно. Но балеты он катал амелодичные.

Я люблю танго, там же мелодия. Beatles люблю, а вот Rolling Stones нет. Beatles, если их музыку играет какой-нибудь хороший оркестр — это же как классика! У них мелодии — умрешь — до того красивые! И сами они неплохо играли. Люблю джаз 1930-х — это же блестящая музыка! Наш общий друг, Лёнька Утесов, пел некоторые вещи оттуда.

Михаил Глинка был в Испании в 1830-х. Смотри, прошло уже почти два столетия! И он написал «Ночь в Мадриде» и «Арагонскую хоту». «Арагонскую хоту» написал лучше, чем любые испанские композиторы, а он является создателем русской классической музыки. А наш общий друг моряк, Римский-Корсаков, тоже был в Испании и писал «Испанское каприччо». Вот мне нравится, что было общего, вот это.

Я не могу терпеть врущих. Вот когда говорят [репатриированные] «не давали мне в церковь ходить». А особенно полуправда — это хуже вранья. Была одна испанка, может, умерла, а может осталась. Кажется, ее звали Хосефина. Кажется, она кончила университет и, наверное, умная. Ты представляешь, 1945 год, кончается война. Нам от 15 до 20 лет, больше, чем половине детей. И вот она выдвигала идею, что нас не пускали, а Советский Союз должен был бы разрешить нам вернуться на Родину. Так и представь, мне было 15 лет, я еще в школе. И вот вернуться в Испанию — и что? Ты еще и не доучился, и не работаешь.

Бильбао никогда не был националистическим городом, это был либеральный город, который 4−5 веков назад решил вместо того, чтобы с ослами ходить и кукурузу есть, все сделались матросами. Бильбао же порт. Город был прогрессивным.

Националист это не тот, кто просто любит свою родину, но любит свою родину и считает себя лучше соседа. Одно дело — ты можешь доказывать, в парламентах бороться за независимость своей страны. Но с пушкой ходишь? С 1960 года [баскские националисты] убили больше 1000 простых людей. Это худшее, что может быть.

Вот каталонцы хотят свободу. Вопрос: от кого? Любить свою родину прекрасно. Они говорили: «Мы не хуже и не лучше остальных испанцев, но мы разные». В чем разные? Что, у тебя два носа? Ну, это, конечно, шутка. Нет, все люди хорошие. Но столько этой неправды. Я злюсь. В Стране Басков, в Каталонии выдумывают новую историю. Во всем мире история набрана со всех точек зрения. Социалисты выдумывают историю и националисты.

Мы были трое в Союзе — и все трое с высшим образованием. А остальные мои братья, наверное, такие же умные, как и я, но у них не было возможностей. Хотя гены наши, наверное, все те же. Нас в семье было пятеро детей и еще трое моих братьев и сестер родились, когда мы уехали в Союз. В 1937 году мать была уже беременна, в 1939 родилась еще одна девчонка, и в 1941 родился парень.

Моя мать не знала, куда мы уехали, потому что мы потерялись. У меня сестра была немая, и мать взяла эту сестру и поехала в Сантандер, потому что говорили, что там собирают неполноценных. Поэтому мать не знала, где мы, когда поехали в Союз. Одному брату, которому было 14 лет, не разрешили ехать, потому что он был уже довольно взрослый. Хотя он был как я и даже, наверное, лучше. Но не смог, не пустили, это же война, бардак, Франко. В Кантабрии где-то мы потерялись, потом нас отвезли в Хихон. И уже уехали 3 месяца спустя после того, как баски уехали — с астурийцами. Хотя мы из Бильбао, я в детском доме всегда был с астурийцами.

Так что нас было восемь, хотя мы никогда не были вместе. И знаешь, что интересно? Братья братьями, но мы трое, кто были в Союзе, были больше братьями, чем с теми, кто родился здесь позже. Когда мы приехали, между старшим братом, которого не пустили в Союз, и между младшим было 18 лет разницы.

Что-что, а в Европе, в Испании, вин сколько хочешь. Здесь есть розовое из разных мест. Летом — да, а зимой его никто не пьет. И к обеду вроде не идет. А я бы пил сava, испанское шампанское. Тут есть каталанские сava прекрасные, и в половину цены французского. Летом жара, шампанское надо пить. В Барселоне его, наверное, пьют больше, а здесь все на rioja, Страна басков на rioja исторически. Моя жена пила каждый день полстаканчика rioja.

Раньше испанцы-работяги все пили коньяк вдрызг. Пообедают — и потом коньяк. А в Испании прекрасные коньяки. Такие же, как и французские. В Галисии сжигают остатки от лоз и получается крепкий такой напиток. Хуже граппы. А я иногда выпью ром, глоточек. Германское здесь ничего не пьют. В Испании пьют по-другому.

Сейчас молодежь в 12−14 лет покупает большие бутыли кока-колы, с самым дешевым вином смешивают и до 2−3 часов ночи пьют, и они вдрызг пьяные. Самая дрянь! Всегда надо пить качественное. Я говорю: «Ты, Фома, один. Купи самое дорогое — много жрать не будешь!» И все красиво. И мне рюмки нравятся. Важно пить из красивых бокалов. А теплое вино — уже не то.

Россия должна была меняться, но может быть, помедленнее, без всяких разрывов. Но вдруг развал — миллионы русских пенсионеров остались без копейки. Ельцин убил тысячи городских пенсионеров. Нас было 3000, кто поехал в Союз, и там среди нас появились музыканты, спортсмены — опять же, благодаря России. Я не защищаю коммунизм. В нем есть очень много положительного, но что Россия сделала с коммунизмом — превратила в черт те что. Теоретически это прекрасно, но в жизни невоплотимо.

Капитализм всегда победит социализм. Почему? Потому что капитализм базируется на интересе человека. Двигателем Союза была сознательность, а капитализма — интерес твой, эгоизм. Но капитализм тоже умирает в какой-то степени. А я говорю: и что? Мне два дня осталось жить. Это моя защитная фраза.

Надо успеть все — и попеть, и попить. Самое главное в жизни. Когда ты моложе, ты ездишь туда-сюда. Самое главное во мне сейчас, как говорил Аркадий Райкин, это спокойствие. Мы воспитаны на Шульженко, а Аркадий Райкин это наш бог. Все бегут куда-то. Помрете, зачем бегать?

Мой старший сын умер в 20 лет, а младший — большой начальник, экономист в сфере медицины. Жизнь идет как идет. Смерть моего сына — это же черт те что. А в остальном надо с легкостью, с весельем. Знать чуть-чуть поэзию. Ну как же можно не любить музыку? Это же теряешь половину жизни. И главное — юмор, улыбка. Поэтому я всегда хвалю испанцев.