В СССР первые годы после войны у меня была очень тяжелая работа. Это было на Донбассе, там были заключенные только что освобожденные, они были рабочими руками. Помню, шли на работу и не знали, когда оттуда выйдем. Я однажды сидел на работе 11 дней, ночью и днем. Трое менялись, один заболел, а одного посадили.

Я вернулся в числе первых в 1957 году. Вначале дома встретили хорошо, но потом, конечно, с родственниками не сжились. Дали работу через два месяца, хорошая работа. Я считаю, что первые пять лет после того, как я приехал в Испанию — самые лучшие.

Трудности многие создавали себе сами. Конечно, у каждого своя история, но я считаю, что все в 1950-х могли устроиться на работу. Многим предлагали работу, а они говорили: «Нет, эту работу не хочу. Хочу другую». А кто хотел работать — все устроились. Когда мы приехали, между Красным Крестом Испании и Красным Крестом СССР был договор с условиями репатриации — что все должны были устраиваться на работу, получать жилье. Мне завод дал квартиру. Те, кто в СССР все время были в ВЦСПС и просили помощи в Красном Кресте, просили её и тут — и им давали.

У меня не признавали диплом, но я доказал, что я инженер — потому что просто было видно, что я знаю работу. А в СССР не так было — я не согласен был, но приходилось делать. В СССР меня не всегда удовлетворяла работа.

Когда мы, дети войны, встречаемся вместе, говорим на «новом языке» — наполовину на русском, наполовину на испанском. Например, если на русском «кататься на коньках», то мы по-испански говорим «konkiar». На русский манер переделываем слова. Мой сын живет в Москве, а внуки здесь. По-русски говорят, так сказать, на уровне «кухонного разговора» и читают только печатные буквы, а письменные буквы прочитать не могут.