Осенью мы доехали до станицы Михайловская в Краснодарском Крае, но приближалась зима, стало холодно, и нас эвакуировали в Саратов через Армавир и Сталинград. Ехали в плацкартных вагонах с печками-буржуйками. От Краснодарского края до Саратова мы добирались целый месяц, это были мучения: холодно, без воды, хлеб замерзший. Топорами резали хлеб. Вши. В это время многие заболели дизентерией и туберкулезом. Когда мы приехали в Саратов, девять детей умерли.

В 1942 году нас послали в дачные места под Саратовом. На первой дачной остановке было большое военное пехотное училище, и однажды к нам приехал капельмейстер из этого училища. Как мы потом узнали, при оркестре он имел воспитанников и решил взять из детского дома 25 испанцев. Мне тогда исполнилось 14 лет, я как раз окончил 5-й класс и прошел отбор в оркестр.

Нас одели в форму, и в ноябре 1942 года мы стояли в строю. Мы уже играли марши — не все, но какие-то. Всех красноармейцев-музыкантов отправили на фронт, в училище остались только двое. Один из них — пожилой мужчина, который хорошо играл на баритоне. Он очень помог мне в дальнейшем. Через некоторое время к нашему оркестру присоединилось еще несколько испанцев, и всего нас стало 31.

За деньги мы играли в городских парках. Маленьким составом нас отправляли на военные заводы. На заводах мы играли бесплатно, но нам приносили водку и закуску. У русских так было принято угощать. Когда мы начинали играть, часто трое-четверо человек из оркестра были уже заметно навеселе. Но мы играли. Ну, 15 человек в оркестре, трое немного пьяные — будет 12.

Играли на похоронах. Была такая лётчица Марина Раскова, Герой Советского Союза, долетела без посадки от Москвы до Владивостока. В 1943 году её самолет расстреляли рядом с Саратовом. Мы отыграли в клубе панихиду двумя или тремя оркестрами — такой был человек. Играли и в летних лагерях, куда посылали солдат. Жили в землянках, спали по 20 человек на нарах, духота. Курсанты в лагере по утрам вставали в 6 часов, а мы немножко пораньше — потому что должны были их встречать. Потом играли им вальсы, фокстроты. И так каждое лето.

Однажды мы играли в парке, а часть наших ребят собирала урожай для училища — помидоры, капусту, морковку. Была теплая осень, и они решили искупаться в пруду. Оказалось, военные там глушили рыбу противотанковыми гранатами. Один из наших нашел гранату и начал ковырять. Ему сказали бросать, а он не бросил. Ноги туда, руки сюда. От этого парня ничего не осталось. Вместе с ним погиб еще один, упал в воду. Еще двое из оркестра умерли от болезни. Мы их похоронили. Там братская могила, и в ней 4 испанца. В 1991 году нас на 10 дней пригласили из той саратовской школы, где мы жили в эвакуации. Мы поехали, человек 10. Позже там поставили памятник всем погибшим во время войны. Хороший, красивый памятник.

Нашего дирижера отправили в Москву решить проблему. Он попал на прием к Белову, а тот послал письмо Георгию Димитрову, лидеру Коминтерна и главному коммунисту всей Европы. В письме говорилось, что мы хорошо играем, и наш оркестр будет открывать первомайский парад в Саратове. Димитров обратился к генерал-лейтенанту Драчеву, который занимался снабжением продуктами и одеждой всей армии Советского Союза. И Драчев дал команду нас одевать и кормить. Нас нарядили как курсантов, питание стало совсем другое, курсантский паёк. Масло, компот, черный и белый хлеб. Весной 1943 года появились погоны, и нам их выдали.

Все говорили, что у нас был очень хороший оркестр среди волжских. В 1944 году устроили соревнование среди всех местных оркестров, и мы взяли первое место. Директор училища и капельмейстер остались очень довольны, пообещали нас премировать, но премию мы так и не получили. А мы — гордый народ, и поэтому следующий конкурс в 1945 году провалили специально — решили маршировать хорошо, а играть плохо — и взяли последнее место.

Во время войны были эпидемии, и нас, конечно, стригли «под ноль». Но в ту пору нам было 13−15 лет — это одно. После войны практически всем уже исполнилось 18, а нашим старшим было 23−24 года. И это другое дело! Не знаю, почему, но нам было стыдно, что нас в таком возрасте обривают. Стыдно снимать фуражку на концертах. И мы наотрез отказались. Тогда за нами послали взвод охраны, человек 7−8, чтобы заставить по порядку маршем стричься. Кто-то крикнул по-испански: «Идут!». Была весна, мы схватили шинели и отправились на вокзал. Несколько человек решили остаться в училище.

Наше начальство, видимо, передало в комендатуру города, что группа музыкантов направилась на вокзал, и некоторых поймали. Но часть удрала на поездах без билетов в разные города России. Один, Мануэль Артигас, сел на поезд, который ехал в Воронеж, в то время там открывалось Суворовское училище, и он как-то сумел туда устроиться. Мы с другими ребятами поехали в Москву. Ехали на подножках снаружи вагонов и на остановках бегали, чтобы отогреться. Было холодно, мы ехали долго. На вокзале в Москве мы сняли погоны и спокойно прошли через комендатуру — в то время многие по-прежнему ходили в военной форме.

У некоторых ребят в Москве были родственники. Мы позвонили им, и они дали нам адрес Испанской компартии. Там нас приняли хорошо и внимательно, сказали прийти завтра. Назавтра, когда мы пришли, там уже было начальство из нашего училища. Нас обеспечили деньгами на дорогу и отправили назад.

Один из наших музыкантов, Марио Гомес все же устроился учиться в Москве. Когда мы были в летнем лагере, он снова удрал на поезде и стал вольнослушателем в академии им. Фрунзе.

Во время учебы в Томилино нам стало известно, что компартия Испании собирает в Москве всех испанских детей. В компартии попросили наше начальство помочь организовать это мероприятие, чтобы мы играли на торжественной части по случаю приезда Долорес Ибаррури. Мы, испанцы, согласились играть на торжестве.

С нами репетировал дирижер школы. И, хотя в школе мы только работали, занятий на инструментах не было, но у нас был «запас», поэтому отыграли мы хорошо. Играли интернационал и гимн второй испанской республики el Himno de Riego. Потом вальсы, фокстроты, марши. Самое главное было —подобрать репертуар — чтобы звучала испанская музыка. Мы играли с удовольствием.

Из училища в Саратове нас выпустили без документов, у нас не было аттестатов об окончании 7 классов, а для дальнейшей учебы они были нужны. Один из наших музыкантов хорошо рисовал и сделал нам фальшивые документы, что мы закончили 7 классов. А Марио Гомесу, так как он был старше, об окончании 10 классов.

Нас приняли на 2-й курс Гнесинского училища, потому что мы уже умели играть. В Гнесинке кроме музыкальных занятий были общеобразовательные. В основном я получил тройки, не знаю, почему по химии «5». Мы же фактически закончили половину 5-го класса, и я в том числе. По обстоятельствам все время пропускали 6-й и 7-й класс. В 1950 году я закончил училище и поступил в институт.

После окончания училища был конкурс в Большом Театре. В зале Бетховена собралось дирижеров человек 5−6, я отыграл хорошо, меня попросили заполнить анкеты, и до сих пор они там лежат. Через 3 года я хотел сыграть там еще конкурс, но мне сказали: «Не надо, потому что мы тебя знаем. Когда будет время, мы тебе скажем».

На 3 курсе я поменял тубу на тромбон из-за того, что мне постоянно отказывали в работе. На тубе можно играть только в маленьких составах. А в больших, в симфонических оркестрах — одна туба и пять тромбонов. Когда я сказал в ректорате, что хочу сменить инструмент, там усомнились, что за оставшиеся 2 года я смогу закончить. Обычно на одном инструменте учатся 9 лет: 4 года в училище и 5 лет в институте. Но я закончил успешно.

Я закончил институт в 1955 году, а осенью поступил в Московскую областную филармонию, два года там отработал. Мы выступали по окраинам Подмосковья. После этого я поступил на работу в Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко и отыграл там 12 лет. Как-то раз бас-тромбонист пришел в театр вдребезги пьяный, и меня попросили вместо него играть с листа незнакомую мне оперу вместе с другими музыкантами.

Я хорошо отыграл, и тогда дирижер сказал: «Если когда-нибудь тебе будет нужна работа, я тебя приглашу». Так получилось, что он перешел работать во МХАТ им. Горького и через несколько лет позвал меня туда как музыканта. Тогда Ефремов у нас был художественным руководителем. Там я отработал 13 лет, в 1982 году ушел на пенсию. Вскоре меня позвали на АЗЛК, завод «Москвич», там я проработал 20 лет. И потом пригласили сюда, в Испанский Центр.

Музыканты пили. А хуже всего — на заводах, в кружках. Там пили после каждой репетиции и после каждой игры. В АЗЛК давали 3 литра спирта для музыкантов на 1 мая и в октябре, якобы чтобы отогревать инструменты, но это все сказки. За халтуру тоже всегда давали много водки. Многие так пили, что оставляли инструменты в электричках. Я говорю: «Вначале надо работать, а потом пить».

Многие хорошие музыканты-испанцы померли от рака печени и от других болезней из-за водки. Марио Гомес, Исидоро Артигас, Исмаэль Мармоль. Все ребята хорошие были, работали в хороших местах, в филармонии.

Считалось, что ребенок должен помогать родителям. Мне сказали, что в Испании были проблемы с продуктами при Франко, и тогда я начал отправлять по 3−4 посылки с продуктами в год, было такое ограничение. Колбаса хорошая копченая, сгущенное молоко, кофе арабика. На Комсомольской площади было место, откуда эти посылки мы посылали.

Также я посылал родителям 50 рублей в год через Красный Крест, столько разрешали как материальную помощь. Но это чепуха, потому что 50 рублей в год — это очень мало. Поэтому я и посылал много посылок с продуктами. Мой знакомый музыкант, Серафин Гонсалес, был в Бильбао и сказал: «Что ты посылаешь продукты? Они лучше, чем ты живут». Но я все равно посылал.

После их смерти брату и сестре в Испании разрешили посылать уже не 50, а 30 рублей. Но брат у меня такой, что он деньги, которые получал, клал в банку и потом мне отдавал. У него были деньги, продукты — все было. Как-то, когда я был в Испании, сестра сказала, что ей не понравился кофе. А я посылал арабику — лучшее, что у нас в то время было. И я ведь писал в письмах: «Если вам не нравится то, что я посылаю, скажите — пошлю другое».

С 1986 года я каждый год ездил к нему. Он полгода зимой отдыхал под Гранадой, а полгода жил на даче. Когда я приезжал, я не отдыхал, а помогал: у них дача 2000 кв метров, и я всю дачу каждый год красил. Гараж и территорию тоже нужно было привести в порядок. Я работал с утра до вечера. Правда, брат оплачивал мне работу — тысячу долларов за месяц. Потом он стал болеть, и мне стало тяжело смотреть, как он чудит. Он на полтора года меньше, чем я. В общем перестали общаться.

Нас, испанцев из России, начали посылать через организацию IMSERSO в Испанию каждые 3 года, и я ездил в Бильбао. Сейчас посылают каждый год на две недели. Раньше я ездил в Испанию, а потом к брату в Бельгию, но стало тяжело, волокита. Нужно в 6 часов вставать, бумажки надо заполнять только на французском или на фламандском, по-испански нельзя.

Я мог уехать в Испанию. Под Мадридом есть интернат для пенсионеров, многие туда уехали. Если я поеду в Испанию, через год мне дадут квартиру. И что я буду делать? Там совсем другая жизнь. У каждой семьи есть своя хата — родители, дети, внуки живут отдельно. Есть такие неписаные законы. Здесь я могу ездить в Испанский Центр, хор — уже почти 20 лет работаю с ним. У меня здесь своя жизнь: и друзья, и дом. Сломали мой дом на ул. Новаторов и дали на Воронцовских прудах. Хорошая квартира. Одна из наших поехала, ей дали в Памплоне комнату, но вернулась. Продукты там, конечно, и условия лучше. Но друзей уже таких не будет, как здесь.

Я встаю и завтракаю в 7 часов. Прогуляюсь. Я увлекаюсь пазлами, у меня их 20 или 30, есть дома и здесь, в Испанском Центре. Собираю для успокоения нервной системы. Я это делаю с большим удовольствием. А некоторые сидят дома: «Ой, у меня ноги болят. Ой, умираю». У меня тоже болят. Всё, понимаешь, зависит от характера человека. У меня тут работа с хором. Нужно чтобы всё время что-то было. Уйду на пенсию? Нет. Если я поеду в Испанию, я умру. Работы нет, сидишь дома. Жизнь у них в Испании не по мне.

В Испании не было больших опер, были cарсуэлаc — это типа как оперетты, там разговаривают и поют. Гранадос, Альбенис, Фалья — эти три считаются крупными композиторами в Испании, но таких опер, как в России, нет. Те же Чайковский, Бородин, Мусоргский. Испанцы отличные художники, а вот музыканты нет. Раньше у нас в Испанском Центре шикарный хор был, человек 15. Сейчас уже все устали. Очень много врачей у меня было, педагоги из Института Сервантеса, жена главного консула из Голландии. Она хорошо пела, испанка. Сюда после работы приходили, посидим, вино французское всегда приносили.

Мы жили в детском доме и пели, и разговаривали на испанском. Вначале изучали все только на испанском, а потом перешли на русский. Тут колония большая была. Песни, традиции, кушанья.