Нам дали квартиру в маленьком шахтерском городке. Мы жили на первом этаже. Мимо проходили монашки, они протягивали ребятишкам на улице крест, и они его целовали. Моя дочь, три годика, играла на улице на тротуаре, увидела, что все ребята целуют крест, и тоже поцеловала. А сын пятилетний в это время сидел на подоконнике внутри, по-испански только пару слов знал, увидел это и кричит ей: «Поросенок-поросенок! Что же ты этот крест целуешь? Ведь все люди его целуют, а может быть, кто-нибудь из них больной и ты заболеешь!»

Один раз мой семилетний сын играл с другом. К ним подошли из секретной полиции и спросили «Где деньги? Где вы их спрятали». Они ответили: «Не знаем, нет никаких денег». И тогда их забрали в участок. Так, конечно, пытались запугать моего мужа, всю семью, показать вседозволенность. К репатриированным постоянно приставала полиция. Искали что-то, чтобы наказать.

Полицейский знал моего мужа еще по тюрьме и кричал: «Что ты тут делаешь? Это не твое место!». А муж отвечал: «Это мое место, потому что я хочу бороться, чтобы мои дети имели школу, что поесть и что надеть». Первая фамилия мужа Ortiz de Guimera, а вторая Aranda. Потому что его происхождение благородное, nobleza. И поэтому ему полиция говорила: «Это не твое место».

Когда мужа посадили в тюрьму, его приехали задерживать в 12 часов ночи. Тогда не было ни телевизора, ничего такого, мы ложились спать рано. Я убиралась на кухне и мыла посуду. Слышу, стучат.

— «Кто там?»
— «Откройте, полиция».

Ночью! Я пошла, открыла и первое, что у меня вышло изо рта — 20 лет жила в Советском Союзе, никто мне не посмел мешать, а тут два года живу, и не только мешают — приходят, когда все дети спят, ночью. И полицейский мне сказал: «Que te den una hostia!» Hostia — это облатка. Мой муж поднялся и говорит ему: «Запомните, que las hostias rebotan».

Они искали пропаганду и окружили весь дом, выворачивали все. Кухни были огненные, с углем. Они выбрасывали мусор, переворачивали шкафы. Хотели зайти в комнату, где спали ребята, но муж сказал: «Сюда идти я запрещаю. Здесь дети спят, вы должны их уважать». На следующий день меня вызвали в полицию, policia secreta.

Для них коммунист был хуже черта. Местные полицейские искали пропаганду, но сами вообще не понимали ни что такое коммунизм, ни как что выглядит. Говорили, что в Советском союзе у коров нет хвостов, что нам делали рубашки и платья из старых занавесок. А народ здесь был такой неграмотный. У нас Астурия считалась одним из самых грамотных регионов, не считая, конечно, Мадрид. Вот моя мать умерла в 91 год, я приехала, она читала и писала, но без многих знаков препинания. Но Галисия, Андалусия — неграмотные-неграмотные.

Когда началась война, моего отца искали по всей Астурии, потому что он был секретарем коммунистической партии. Посадили мою мать в тюрьму, потому что она не хотела говорить, где он. А он был в горах с братом, а потом пошел в дом своих родителей скрываться, но его, наверное, выдали. И тут приходит guardia civil. Они хотели выпрыгнуть из окна, но не успели. Брат моего отца услышал, что они уже прямо в комнате. Моего отца взяли, а дядя смог убежать.

Мой отец лежит в братской могиле в Овьедо. При Франко он попал в тюрьму и оттуда часов в 3−5 утра их c другими заключенными вывозили на фургоне и расстреливали. Брали за ноги, проносили несколько метров и бросали в яму, без гроба, одного на другого. И сверху щелочь. А на следующий день поверх них еще людей, и еще. Пока не кончалось место.

1 ноября в у нас праздник в Испании, праздник мертвых. В этот день все люди несут на кладбище цветы. Я несу ему цветы в два места: туда, где его расстреляли, и туда, где он лежит. И потом второй раз хожу 14 апреля — в день Испанской Республики. Мы кладем знамя республиканское. Там на стенках памятника имя, фамилия, место жительства и сколько лет всем, которые там лежат. Отец — это моя любовь. 40 лет было ему.

В Союзе меня отправили в Детский дом № 1, станция Правда. В детском доме мы ставили спектакли, декламировали сказки, «Репку», например. Одно стихотворение я декламировала про нас:

Я научила свою маленькую внучку Маите, которая умерла, этому стихотворению. Кристина, другая внучка, помнит — Ладушки-ладушки, где были у бабушки. Что ели? Кашку! Что пили? Бражку!

Несколько дней спустя нас отправили на пароходе по Волге в Куккус. В Куккусе жили немцы, какие они имели огороды! Арбузы, дыни. Но их отправили в Сибирь, потому что по ночам, видно, кто-то делал знаки немецким самолетам. Нас туда перевели, но в Куккусе я жила мало, потому что больных детей детского дома № 1 и № 5, басков, отправили в Алексеевку, тоже на Волге. Я там жила до конца войны.Потом детей из моего Детского дома № 1, кто был в Куккусе, отправили в Болшево под Москвой, а меня — в новый детский дом под Солнечногорск. Потом я училась в агрономическом техникуме, вышла замуж, мы начали работать.

Говорили, что мы, испанцы, — как грачи. Сейчас уже мало, а раньше когда кто-то умирал, все одевались в черное, даже ребятишки. Поэтому испанцы как грачи. Русские очень мягкие в речи, suave, а испанцы говорят, как пулеметы. На фабрике работали русские и испанцы, приходил директор и самое первое, что говорил, когда обращался к испанцу: «Когда успокоитесь, начнем разговор».

Конечно, Советский Союз делал ошибки. Первая Советская страна была, не с кого брать пример. Они строили и ошибались, это понятно. Вокруг были одни враги. Америка дошла до того, что когда мы приехали, моего мужа отправили в Мадрид, и его там неделю допрашивало ЦРУ. Кто на какой фабрике и кем работал, сколько было людей, что там производили. Были traidores, которые все рассказывали, но таких было мало.