Бланка Аргуэллес Гутьеррес

Родилась в Лангрео. Вернулась в Испанию в 1956 году.


Когда мы приехали в Испанию, моя сестра умерла, и моя мать осталась одна с двумя внуками — одному было 6 лет, а второму 8 лет. Я скажу тебе одно и думаю, что 95% репатриированных скажут то же самое. Это моя мама, я ее дочь, я чувствую, что она меня любила, но для нее важнее были дети моей сестры. Я уже второстепенная. Для нее мои племянники как дети, а мои дети — она любила их — но тоже второстепенно. И я, как маму мою, ее любила. Моя мама была рада и хотела, чтобы я приехала. Но вот эта близость матери и дочери отсутствовала.

Бланка Аргуэллес Гутьеррес

Родилась в Лангрео. Вернулась в Испанию в 1956 году.


Когда мы приехали в Испанию, моя сестра умерла, и моя мать осталась одна с двумя внуками — одному было 6 лет, а второму 8 лет. Я скажу тебе одно и думаю, что 95% репатриированных скажут то же самое. Это моя мама, я ее дочь, я чувствую, что она меня любила, но для нее важнее были дети моей сестры. Я уже второстепенная. Для нее мои племянники как дети, а мои дети — она любила их — но тоже второстепенно. И я, как маму мою, ее любила. Моя мама была рада и хотела, чтобы я приехала. Но вот эта близость матери и дочери отсутствовала.

О первых годах после возвращения в Испанию
Мы приехали в 1956 году. C мужем поженились в Советском Союзе, он умер 18 лет назад. У меня 6 детей — 5 мальчиков и одна девочка. Три советских [родились в СССР], три испанских. Мой муж Хосе Антонио был баск, из Бильбао. Когда мы приехали, старшему сыну было 7, младшему 5. А дочь родилась 9 мая, только в 1953 году, и мы назвали ее Виктория. Дети говорили по-русски и, когда приехали в Испанию, испанского не знали. Но надо было отправлять их в школу. Школа была при фабрике, где работал муж, и мои ребята начали туда ходить. У меня есть видеозаписи, где они в детстве говорят по-русски.
Нам дали квартиру в маленьком шахтерском городке. Мы жили на первом этаже. Мимо проходили монашки, они протягивали ребятишкам на улице крест, и они его целовали. Моя дочь, три годика, играла на улице на тротуаре, увидела, что все ребята целуют крест, и тоже поцеловала. А сын пятилетний в это время сидел на подоконнике внутри, по-испански только пару слов знал, увидел это и кричит ей: «Поросенок-поросенок! Что же ты этот крест целуешь? Ведь все люди его целуют, а может быть, кто-нибудь из них больной и ты заболеешь!»
Я приехала не в Мадрид, а в шахтерский рабочий городок. Здесь нет культуры в такой форме, как в России. Там самые лучшие театры, балерины. В Испании культура — это религия.
Я приехала не в Мадрид, а в шахтерский рабочий городок. Здесь нет культуры в такой форме, как в России. Там самые лучшие театры, балерины. В Испании культура — это религия.
Один раз мой семилетний сын играл с другом. К ним подошли из секретной полиции и спросили «Где деньги? Где вы их спрятали». Они ответили: «Не знаем, нет никаких денег». И тогда их забрали в участок. Так, конечно, пытались запугать моего мужа, всю семью, показать вседозволенность. К репатриированным постоянно приставала полиция. Искали что-то, чтобы наказать.
Об аресте мужа
Ты не знаешь, сколько мы страдали. Через два или три года после того, как мы приехали, моего мужа посадили в тюрьму в Овьедо. Потом, когда он вышел, стал работать на металлургическом заводе ENSIDESA. Когда на заводе рабочие устраивали забастовку, на фабрику приходила полиция.
Полицейский знал моего мужа еще по тюрьме и кричал: «Что ты тут делаешь? Это не твое место!». А муж отвечал: «Это мое место, потому что я хочу бороться, чтобы мои дети имели школу, что поесть и что надеть». Первая фамилия мужа Ortiz de Guimera, а вторая Aranda. Потому что его происхождение благородное, nobleza. И поэтому ему полиция говорила: «Это не твое место».
На 1 мая здесь всегда была коррида или футбол, чтобы не устраивали демонстрации и 1 мая моего мужа специально задерживали, чтобы не устраивали манифестации.
На 1 мая здесь всегда была коррида или футбол, чтобы не устраивали демонстрации и 1 мая моего мужа специально задерживали, чтобы не устраивали манифестации.
Когда мужа посадили в тюрьму, его приехали задерживать в 12 часов ночи. Тогда не было ни телевизора, ничего такого, мы ложились спать рано. Я убиралась на кухне и мыла посуду. Слышу, стучат.

— «Кто там?»
— «Откройте, полиция».

Ночью! Я пошла, открыла и первое, что у меня вышло изо рта — 20 лет жила в Советском Союзе, никто мне не посмел мешать, а тут два года живу, и не только мешают — приходят, когда все дети спят, ночью. И полицейский мне сказал: «Que te den una hostia!» Hostia — это облатка. Мой муж поднялся и говорит ему: «Запомните, que las hostias rebotan».
Они искали пропаганду и окружили весь дом, выворачивали все. Кухни были огненные, с углем. Они выбрасывали мусор, переворачивали шкафы. Хотели зайти в комнату, где спали ребята, но муж сказал: «Сюда идти я запрещаю. Здесь дети спят, вы должны их уважать». На следующий день меня вызвали в полицию, policia secreta.
Полицейский спрашивает: «Ты почему на эти портреты на стене смотришь? Почему ты на меня не смотришь? Я с тобой разговариваю». Я говорю: «Мне этот портрет больше нравится, чем твое лицо». Не знаю, как меня не забрали тогда. У меня был приколот значок с Лениным. «Кто это?» — спрашивает. Я говорю: «Мой дядя».
Полицейский спрашивает: «Ты почему на эти портреты на стене смотришь? Почему ты на меня не смотришь? Я с тобой разговариваю». Я говорю: «Мне этот портрет больше нравится, чем твое лицо». Не знаю, как меня не забрали тогда. У меня был приколот значок с Лениным. «Кто это?» — спрашивает. Я говорю: «Мой дядя».
Для них коммунист был хуже черта. Местные полицейские искали пропаганду, но сами вообще не понимали ни что такое коммунизм, ни как что выглядит. Говорили, что в Советском союзе у коров нет хвостов, что нам делали рубашки и платья из старых занавесок. А народ здесь был такой неграмотный. У нас Астурия считалась одним из самых грамотных регионов, не считая, конечно, Мадрид. Вот моя мать умерла в 91 год, я приехала, она читала и писала, но без многих знаков препинания. Но Галисия, Андалусия — неграмотные-неграмотные.
О расстреле отца, аресте матери и заключении сестры в концентрационный лагерь
Моего папу убили. Я всегда была его «сокровищем». Моя двоюродная сестра рассказывала, что он так страдал [из-за того, что не знал о моей судьбе в Советском Союзе]. Писал моим бабушке с дедушкой и в письмах говорил: «Ничего не знаю про мою маленькую». И он умер, ничего так и не узнав, потому что не было связи. Письма писать не разрешали.
Когда началась война, моего отца искали по всей Астурии, потому что он был секретарем коммунистической партии. Посадили мою мать в тюрьму, потому что она не хотела говорить, где он. А он был в горах с братом, а потом пошел в дом своих родителей скрываться, но его, наверное, выдали. И тут приходит guardia civil. Они хотели выпрыгнуть из окна, но не успели. Брат моего отца услышал, что они уже прямо в комнате. Моего отца взяли, а дядя смог убежать.
Моей сестре тогда было 15−17 лет, ее взяли и повели в концентрационный лагерь в Галисии. Концентрационные лагеря строили прямо на пляже. И там моя сестра заболела. Ее выпустили, но она уже была больная. Замуж вышла и умерла. А ведь вообще в детстве всегда больная была я, а моя сестра — здоровая-здоровая. Но умерла она, а не я.
Моей сестре тогда было 15−17 лет, ее взяли и повели в концентрационный лагерь в Галисии. Концентрационные лагеря строили прямо на пляже. И там моя сестра заболела. Ее выпустили, но она уже была больная. Замуж вышла и умерла. А ведь вообще в детстве всегда больная была я, а моя сестра — здоровая-здоровая. Но умерла она, а не я.
Мой отец лежит в братской могиле в Овьедо. При Франко он попал в тюрьму и оттуда часов в 3−5 утра их c другими заключенными вывозили на фургоне и расстреливали. Брали за ноги, проносили несколько метров и бросали в яму, без гроба, одного на другого. И сверху щелочь. А на следующий день поверх них еще людей, и еще. Пока не кончалось место.
1 ноября в у нас праздник в Испании, праздник мертвых. В этот день все люди несут на кладбище цветы. Я несу ему цветы в два места: туда, где его расстреляли, и туда, где он лежит. И потом второй раз хожу 14 апреля — в день Испанской Республики. Мы кладем знамя республиканское. Там на стенках памятника имя, фамилия, место жительства и сколько лет всем, которые там лежат. Отец — это моя любовь. 40 лет было ему.
Брат моего отца ушел в горы, его с товарищем поймали и расстреляли. Но жена и дочь моего дяди до сих пор не знают, где он похоронен. И так много-много людей не знают, где похоронены их родные. В Астурии сбрасывали живыми в шахту. Они там умирали без еды и без воды.
Брат моего отца ушел в горы, его с товарищем поймали и расстреляли. Но жена и дочь моего дяди до сих пор не знают, где он похоронен. И так много-много людей не знают, где похоронены их родные. В Астурии сбрасывали живыми в шахту. Они там умирали без еды и без воды.
О жизни в Советском Союзе
Мне было 8 лет, я была слабенькая. Приехали в Советский Союз в ноябре месяце, и у меня началась скарлатина, потом другая болезнь. Если бы я осталась здесь, меня бы на этом свете не было, я уже была бы под землей. Моя сестра была старше на 3−4 года и должна была поехать со мной, но в итоге она сказала: «Нет, я не поеду».
В Союзе меня отправили в Детский дом № 1, станция Правда. В детском доме мы ставили спектакли, декламировали сказки, «Репку», например. Одно стихотворение я декламировала про нас:
… Плакал жалобно по ночам,

Но ни моря, ни пальм красивых он в Артеке не замечал.

Вынет карточку в черной раме -

Мамы теплый, родной портрет —

Говорит по-испански: «Мама», только мамы на свете нет.

Небо было таким же чистым, в море плавали корабли.

Ворвались в село фашисты, пулеметами всё сожгли.

Черной молнией дом повален, мамы нет, куда же идти?

Но позвал его добрый Сталин: «Приезжай, и у нас расти!»

Пароход с полосатым флагом к нам испанских ребят привез,

Чтоб в Артеке под Аю-Дагом смуглый мальчик счастливым рос.

Он привык, подружился с нами, перестал как зверек смотреть,

Меньше стал тосковать о маме, начал песни ребятам петь.

Как-то утром, когда лежали мы на камушках на песке,

К нам дежурная прибежала с телеграммою в руке

Телеграмма, как белый голубь, упорхнет, улетит назад.

Педро встал загорелый, гордый, окруженный толпой ребят.

Тихо дрогнула телеграмма, будто ожили в ней слова.

Педро крикнул: «Ребята, мама! Мама моя жива!»

Я научила свою маленькую внучку Маите, которая умерла, этому стихотворению. Кристина, другая внучка, помнит — Ладушки-ладушки, где были у бабушки. Что ели? Кашку! Что пили? Бражку!
Война началась летом. Мы были на улице, сидели и смотрели, как наши ребята играют в футбол, и вдруг по радио услышали, что началась война, ровно в 4 часа 22 июня.
Война началась летом. Мы были на улице, сидели и смотрели, как наши ребята играют в футбол, и вдруг по радио услышали, что началась война, ровно в 4 часа 22 июня.
Несколько дней спустя нас отправили на пароходе по Волге в Куккус. В Куккусе жили немцы, какие они имели огороды! Арбузы, дыни. Но их отправили в Сибирь, потому что по ночам, видно, кто-то делал знаки немецким самолетам. Нас туда перевели, но в Куккусе я жила мало, потому что больных детей детского дома № 1 и № 5, басков, отправили в Алексеевку, тоже на Волге. Я там жила до конца войны.Потом детей из моего Детского дома № 1, кто был в Куккусе, отправили в Болшево под Москвой, а меня — в новый детский дом под Солнечногорск. Потом я училась в агрономическом техникуме, вышла замуж, мы начали работать.
Об астурийцах и испанском характере
Антонио Мачадо говорил, что Испания — страна быков и бубнов, «torros y panderetas». Но это неправда, поведение очень разное. Баски сейчас сжигают автобусы, банки, а у нас такого нет. Но баски любят больше всех астурийцев. В Мадриде тоже больше всех любят астурийцев — они говорят, что если ты приедешь в Астурию и захочешь узнать, где какое-нибудь здание или учреждение, ты спроси любого астурийца, он всегда доведет тебя прямо до места. Каждая провинция имеет свой характер. Самая хорошая — наша.
Говорили, что мы, испанцы, — как грачи. Сейчас уже мало, а раньше когда кто-то умирал, все одевались в черное, даже ребятишки. Поэтому испанцы как грачи. Русские очень мягкие в речи, suave, а испанцы говорят, как пулеметы. На фабрике работали русские и испанцы, приходил директор и самое первое, что говорил, когда обращался к испанцу: «Когда успокоитесь, начнем разговор».
Об отношении к СССР
Мы жили другой жизнью — капиталистов не было, все было народное. Когда говорят что-то плохое про СССР [репатриированные], я вспыхиваю. Предатели, traidores! Потому что это люди неблагодарные. Советский народ сделал все, что мог. Во время войны все голодали. Мне даже хотелось плакать. Нас кормили, дали учебу. А ты говоришь, что в СССР плохо ели? Когда говорят плохо про Союз [те, кто там не был], первое, что я спрашиваю «Ты был там?» Нет, ты не знаешь, ты только слышал. А я там была и тут. Тебе не нравятся мои идеи? Дело твое. Но я могу сказать, где, что и как.
Конечно, Советский Союз делал ошибки. Первая Советская страна была, не с кого брать пример. Они строили и ошибались, это понятно. Вокруг были одни враги. Америка дошла до того, что когда мы приехали, моего мужа отправили в Мадрид, и его там неделю допрашивало ЦРУ. Кто на какой фабрике и кем работал, сколько было людей, что там производили. Были traidores, которые все рассказывали, но таких было мало.
Да, Сталин убил много тысяч людей. Да, это большая ошибка. Но для меня он молодец, лично для меня. Потому что нас хотели усыновить, и он сказал, что нет — мы рано или поздно должны вернуться в свою страну, там у нас родители. И он не допустил.
Да, Сталин убил много тысяч людей. Да, это большая ошибка. Но для меня он молодец, лично для меня. Потому что нас хотели усыновить, и он сказал, что нет — мы рано или поздно должны вернуться в свою страну, там у нас родители. И он не допустил.
Интервью © Анна Граве
Фото © Михаил Платонов