Когда началась Великая Отечественная война, я была в Одессе. Сразу начали бомбить порт — опять эвакуация. Через Черное море мы добрались до Херсона, потом до Запорожья, потом до Саратова. Там работали на военном заводе. Я работала сварщиком, потом токарем, потом слесарем. Это был 1941−1942 год, такая холодина, что говорили, что испанцы не вытерпят. Холод до — 50, и там у меня не было зимнего пальто.

Нас переправили в Тбилиси, и там я опять работала на военном заводе. Моя старшая сестра осталась в блокадном Ленинграде. Когда открыли el camino de la vida через Ладожское озеро, я узнала, что она где-то на Кубани. Я работала на заводе в 3 смены, и в августе 1943 года мне сказали, что на вокзале ленинградские, я поехала и встретилась с сестрой. И я сказала ей: «Ну все, я удеру с тобой хоть куда», — и удрала.

Мы ехали от Тбилиси до Баку и от Баку через Каспийское море до Красноводска, а из Красноводска на поезде доехали до Самарканда. В Самарканде я начала учиться в медицинском техникуме, но голод был такой, что я записалась в колхоз собирать хлопок. Помню, нам давали норму в 45 кг, но не давали первый сбор, а только второй. А это значит хлопок низкий и не такой пушистый. И надо было собрать 45 кг — иначе мяса не давали, только бульон. Тогда я стала думать, что делать. Налила в мешок 2 или 3 литра воды и все-таки 3 кг выиграла. Но это просто саботаж был такой! Там я была до 14 декабря 1945 года. Кончилась война, и все испанцы начали собираться в Москве.

Никто не знал, что он творил. Годы были страшные, боялись говорить, не знали, с кем говорить. Тем более мы, испанцы. Стукачи были на каждом шагу. Вначале у нас не было советского подданства, у нас были такие паспорта серого цвета «без гражданства». Мы называли их el pasaporte del espía. Мы не могли с этими паспортами покидать пределы Москвы, чтобы выехать, надо было просить разрешения в ОВИРе. Как будто бы в тюрьме сидели.

И все это начинало складываться, но не понимаешь еще, до тебя не доходит. До меня дошло после смерти Сталина. Я ходила на похороны, по всей улице Горького была демонстрация, народ, полиция на лошадях. Я дошла до Центрального телеграфа, и мне говорят: «Девочка, уходи отсюда, ты не дойдешь». До того люди были верующие, как будто бог был Сталин.

Я окончила автодорожный техникум и работала, мой участок был в центре: улица Красина, Моховая, Манежная площадь, улица Горького и Красная площадь. И когда были демонстрации, манифестации, когда танки проходили по Красной площади — поскольку это машина тяжелая, она выемки делала — и нам надо было их быстро заделывать, чтобы все было ровно, чтобы Cталин не видел.

Когда умер Сталин, его поместили рядом с Лениным. Я очень плохо переношу зиму, холод меня страшит. И вот я выходила на участок, милиционер и сторож меня уже знали, и я ходила в мавзолей греться. Погрелась и выхожу. Когда я узнала, что Сталина вывезли из мавзолея, мне было так жалко его — я любила его больше, чем отца. Когда я узнала все это после XX съезда, такая пустота осталась. Мне жалко было людей, этих жен, которые 20 лет отсидели в лагерях. В чем они были виноваты?

Я лично была знакома с Рамоном Меркадером. В 1940 году он убил Троцкого и отсидел в Мексике в тюрьме 20 лет, и когда его отпустили, попал во Францию. Но куда? У него не было ни денег, ни дома. Тогда его приняли в СССР, дали квартиру. Его младший брат был инженером, оказывается, у их отца была хорошая фабрика, но жена была анархистка. В 1932 или 1933 году ее завербовали в Союзе, и она всю семью расколола — она была фанатиком.

Я была с ним в Москве, в Испанском центре, когда он собирался ехать на Кубу. Потом я была у него на Кубе. И потом, когда он вернулся в Москву. Он боялся оставаться в Москве, потому что много знал. Он заболел, его положили в Кремлевскую больницу, и, когда выздоровел, сказал, что хочет вернуться на Кубу — там и язык, и климат. Тогда ему сделали проводы, на проводах подарили часы. Он приехал на Кубу и умер. Брат Меркадера Луис пишет в воспоминаниях, что он думает, что эти часы были с радиацией. Так же убили одного советского журналиста в Англии. Конечно, Рамон не мог жить. Он знал слишком много — кто его послал, зачем.

Я пошла в Министерство обороны узнать, почему мужу дочери дают такой карантин, 5 лет. Он же был шофером, никакого секрета. «Так положено». И дочка говорит: «Мама, ты поезжай в Испанию, и мы будем воевать — ты отсюда, я оттуда. Два фронта будет». Так мы и сделали. Я приехала сюда и всем написала, даже королю! И он мне ответил: «Мы подумаем, как вам помочь». Когда министр иностранных дел Фернандо Моран поехал в Союз, я ему написала, и он ответил: «Не беспокойся, у меня список, в нем 9 человек детей войны, которых не выпускают из Союза, я поставлю вопрос». И решение было положительное.

Здесь было трудно открыть себе путь, потому что диплом не признавали. Пробовала устроиться на несколько позиций, но чувствовала — годы. Мне 55 уже было, а молодые все-таки первые. И тогда я поняла, что нечего бороться за специальность — надо жить, как получается. И я начала делать все: убирала квартиры, устроилась в магазин, вязала кофты. Дочку я оставила у матери, мама еще жива была, и круглые сутки работала.

Эта квартира у меня благодаря хорошим людям, которые мне помогли. Вообще-то они астурийцы, но были тоже в эмиграции, в Америке, и приехали с большими деньгами. У них был ряд гостиниц в Испании и Мексике, и я работала у них 5 лет, у меня в субботу было только 2−3 часа свободных. Во-первых, они знали, что я не безграмотная. Иногда они приходили с газетой и говорили «Doña, díganos, no entendemos este de la Comunidad Europea, el mercado común, explíquenos». Они окончили 5−6 классов, отец был шахтер.

Помню, на новый год они приносят мне angulas — мальки угря, деликатес. Я спрашиваю: «Что с ними делать?» Они отвечают: «Как что делать? Ты же прекрасно готовишь». Я говорю: «Но я же никогда их не видела». «Не беспокойся, мы тебе приведем повара из гостиницы, он тебя научит». Повар пришел, научил. Белые червяки, дорогие страшно, они только в гостиницах. «Неужели вы никогда не ели?» «Никогда не ела — в Москве ведь моря нет». Я говорю: «Буду работать! Куплю себе книгу по испанской кухне и по ней буду готовить». Они говорят: «Нет-нет, продолжайте готовить русскую кухню, она нам нравится».

Когда приехала моя вторая дочка с мужем и двумя детьми, я буквально плакала. Квартиры нет. У моей мамы младшая дочка спала уже на кухне. Что мне делать? И однажды мои хозяева увидели, что я плачу: «Вы не рады, что дочка приехала?» Ну я объяснила им ситуацию. Тогда они спросили, есть ли у меня какие-то сбережения. У меня было где-то полтора миллиона песет. "Выбирайте квартиру, – говорят, – какая вам нравится, и сделайте первый взнос".

Мы нашли эту квартиру, это была показная квартира — здесь стол, солнце и дочка говорит: «Мама, солнце! Как тепло, давай здесь». Стоила эта квартира тогда 4,8 млн песет, а оклад я получала 65 000. Я сказала своим хозяевам, что не потяну, первый год нужно было платить ежемесячный взнос по 100 000 с лишним. Тогда они пообещали заплатить первые взносы и потом потихоньку вычитать из моей зарплаты. Прошло полгода или семь месяцев, и они сказали мне: «Забудьте — все заплачено». То есть они просто подарили мне 1,5 млн. Я не могу это забыть. Эти люди сами были рабочие, и они вошли в мое положение. Месяц тому назад умер старший сын, их было три сына, я пришла на похороны, и они говорят: «Ой, Арасели, не забыли вы нас». Я говорю: «Как я могу такое забыть? Вы мне так помогли, больше, чем родная мать».

Вообще-то Союз дал нам очень много — образование, культуру. Там было очень хорошее обучение. Мы приехали в 1937 году и, поскольку не понимали ни слова, для нас решили переводить на испанский все советские учебники. Помню антологию классических писателей Испании. Такая прекрасная! Когда вернулась, искала ее по всей Испании и не нашла. Вот насколько там интересовались подготовкой населения, что переводили прекрасную испанскую классику — Лопе де Вега, Сервантес, Гальдос. Я там узнала, что Бласко Ибанес (он из Валенсии, семинарию окончил) написал такую книгу, которая тут была запрещена при Франко 40 лет. La araña negra. Я искала ее по всей Испании. Это книга, которую должны тут были читать все. Он писал, что церковь входит, как паук, везде, где есть деньги. Поэтому книга была запрещена. Сейчас открыта.

И это я узнала там, в Союзе. Здесь даже и понятия не имели. Я люблю, когда моя правда. Может быть, кто-то не согласен со мной, но это моя жизнь. Когда я уже знала, что приеду в Испанию, стала посылать сюда посылки с книгами: словари, Герцен, «Овод» и так далее. Репродукцию «Девятого вала» Айвазовского я заказала здесь местному художнику по изображению из альбома. Я не скучаю, мне некогда скучать — я читаю.

Были случаи, в волонтерский центр, где я работала, приходили люди, и рассказывали «Умирала моя мать, и она говорила при смерти: «Ты испанка, я тебя удочерила, ты найди своих'». Им поменяли все — имя, фамилию. Бедные люди, мне их было жалко. Не осталось никаких данных. Они забыли, как их зовут, забыли испанский язык. Как же найти, если она сама не знает, кто она? Мы не потеряли эти данные: все знали, где родился, когда родился, как зовут, кто отец, кто мать. Поэтому мы рады, что попали в Союз, в Союзе было запрещено отдавать детей в семьи. Конечно, во время войны кто-то потерялся, может быть, усыновили несколько человек.

Я была партийная в Союзе, но состояла в испанской компартии. Мне говорили: «Вступи в компартию СССР». Я говорю: «Нет, считаю, что коммунисты интернациональные». Я приехала в Астуриас с партийным билетом, но решила, что тут могут быть разногласия, поэтому буду беспартийным коммунистом. Но я борюсь и у меня, конечно, по-прежнему идеи левые. Кончено, в СССР были недостатки. Это было новое государство, новый строй, вокруг капитализм. Но было много замечательного. Все имели право бесплатно учиться, все! Бедные, богатые. Врачи бесплатные. Неважно, кто ты. СССР была первой страной с таким строем. И он рухнул. Все смотрели на Советский Союз, весь мир! И сейчас обидно слышать, как будто напекают тебе: «Вот, значит, не такой прекрасный был твой Советский Союз, раз отказались от него!»