До Сантурсе, там порт, доехали уже поездом. У нас были этикетки такие, где был написан твой номер и «экспедиция в Советский Союз» — а la URSS. Мне папа говорит: «Сходи купи мне газету». А там стояли молодые бойцы, milicianos, и мне говорит один: «Какая ты счастливая, что ты едешь в страну Ленина». Я не могу вам это не рассказать, потому что потом я долго его вспоминала — какое счастье, что попали сюда. Конечно, все это прошло. А тут война еще хлеще, чем наша.

Вообще наша судьба… Нас вывезли из Испании, и мы попали на пароход. Пароход назывался Sontay, китайский. Флаг был английский — мы ехали в Россию, в Советский Союз, под английским флагом. Обслуживали нас китайцы. Я их боялась, потому что у нас был китаец один в Испании, который все время ходил с мешком, и мама говорила «если не будешь кушать, тебя этот китаец в мешок заберет». И я все думала, что они заберут нас в мешок, но нет — нормально. Был один единственный русский, это был переводчик.

Русские учебники были переведены на испанский язык, и у нас был переводчик. То есть на испанском языке ты рассказываешь урок, а переводчик учительнице переводит на русский. Таблицу умножения, сложение, вычитание, деление — мы все это проходили на испанском. Таблицу умножения учили как бы нараспев немного. Una por una — una, una por dos — dos. И быстро запоминается. Прошли года, выучили наконец русский язык более-менее хорошо, и до сих пор я складываю, вычитаю, умножаю и делю в голове на испанском языке, а потом перевожу на русский. Это осталось уже.

Надо сказать, что Советский Союз много сделал. Первое, что сделал — чтобы мы не забыли свой родной язык. Мы наравне с русским проходили испанский язык, у нас были учителя испанские. Первая моя учительница русского языка была Зинаида Сильвестровна, до сих пор помню. Проблема была с шипящими. Мы даже стеснялись их произносить. Эти шипящие просто что-то, потому что у нас есть одна 's' и все — как говоришь, так и пишешь. Но у меня хорошо шло с русским языком, я как-то с ним ладила.

Попали мы из Херсона на Кавказ, город Пятигорск, гора Бештау. Там все было оборудовано, прекрасно было. У нас было свое хозяйство — коровы, свиньи, куры, поля, сажали картошку, окучивали. Мы работали там сами для себя, чтобы не от государства брать — война все-таки — и мы очень старались. Помню, я сама взбивала масло. Во время войны в Пятигорске было ателье, и мы вязали для фронта носки, и все под коптилку, потому что на горе мы были, нельзя было включать свет. Утром встаешь, носы черные у всех! И я помню, 100 пар связала носков, и меня премировали — в Пятигорске в эвакуированном оперном театре смотрела оперетту «На берегу Амура», до сих пор помню.

Что интересно, два года тому назад я узнала, что в Бештау мы жили на территории мужского монастыря. И в Пятигорске вышел материал в газете, что в 1942 году испанские дети погибли. Надо было дать опровержение. Моя внучка, муж ее и два правнука каждый год едут туда на лечение. Они были у настоятеля храма, и внучка моя говорит: "Моя бабушка была в 1942 году на горе Бештау, и ни один испанец не погиб". Он очень заинтересовался, тогда я ему написала все, как было.

Нас, слава богу, ночью подняли. Десантировался десант немецкий на Машуке, это совсем рядом. Пришли военные и говорят: «Высадился десант, а дети у вас спят». Все полусонные встали и нам сказали два слова: «Станция Прохладная, 150 км пешком». Сняли ночное, оделись и в чем были пошли шагом до Пятигорска, весь путь мы прошли ночью. Прибыли в Пятигорск, а нас не пускают, потому что надо дать дорогу армии. К сожалению, она отступала, но я все время говорю: «Меняла позиции» — я настолько люблю нашу армию, они столько сделали, что я не могу так говорить. Не они виноваты. И вот нас, значит, не пускают, но у нас был очень проворный директор, Кравченко, очень хороший. У него язва желудка была и его на фронт не брали, он очень любил детей. И все-таки он выхлопотал и нас вместе с Красной армией пропустили.

И вот мы шли 3 дня и 3 ночи. Стояли молодые ребята военные, которые проверяли документы. А у нас какие документы? Никаких документов нет. Поделились все на группы, я потеряла свою сестру. А мы плохо тогда по-русски — понимать еще что-то понимали, а говорить… И говорим: «No, documentos, no», — по-испански. А потом вышел один и говорит: «Ой, это же испанские дети, их много уже прошло на станцию Прохладную». И они нам вынесли во-о-о-т такие арбузы. Бомбили, а мы сидели арбузы ели. Потому что осточертело все! И нас вместе с военными, с солдатами, посадили на бронированный поезд. Остались только те, которые, наверное, взорвать должны были станцию Прохладную, и те, которые должны были что-то защищать. Они ушли в другую сторону.

Надо сказать, у нас потерялся один мальчик. Началась бомбежка, и у этого мальчика была собака, которую он очень любил. Ну мы все ее любили, но он считался хозяином ее. Собака — это для него было все. И когда началась бомбежка, собака убежала в другую сторону, куда часть военных ушла. Собака побежала туда, он за ней.

Мы тоже получили в 1945 году от родителей письмо. Во время войны не было никакой переписки. Адрес — Радио «Москва», имена и фамилия наши с сестрой. Письмо дошло. Через Красный Крест отправили в детский дом, и нас нашли. Это письмо передавалось от парохода к пароходу, были печати такие интересные, печати всех стран, где прошло это письмо. И все-таки до Радио «Москва» оно дошло.

Конечно, мы долго вспоминали. Нашему детскому дому не повезло, мы все-таки еще не такие большие были, чтобы пройти 150 км. Конечно, тяжеловато. Нас привезли в Махачкалу на бронепоезде, и там мы ждали, когда нас переправят. Еще не знали куда, но попали в Алтайский край, Залесовский район, село Тундриха. Мы туда попали из жары, полуголые. Так перенесли все это, что у нас умерло 10 человек. Ну, а как иначе? Там мы учились.

После техникума я поступила на фабрику работать, думала, поработаю немного. Там мы с мужем познакомились. У меня был паспорт без гражданства, а у него гражданский паспорт, и нам не регистрировали брак. Был такой закон. И потом моей дочери, по-моему, было уже 3 года, она носила мою фамилию, когда вышло постановление испанцев разрешить. Мы с мужем поехали в Мытищи, мне дали постановление, и мы зарегистрировали свой брак. Пришли регистрировать, это был поселковый совет, там было огромное кресло, где сидел председатель поселкового совета и кругом паутина — это было первое, что я заметила. Думаю: «Да, начало хорошее». Мне так хотелось убрать эту паутину, взять швабру какую-то!

Ну, а потом мне вначале на Бутырском Хуторе дали комнату через Красный Крест и Красный Полумесяц. Там пожили, родилась вторая дочь. А в 1970 году уже квартиру получили. Конечно, дети уже были взрослые, одна уже была замужем, уже двое детей у нее было. Муж у меня был очень интересный человек, русская душа, очень добрый. Он был хорошим инженером, на ДОК-17 главным инженером 25 лет отработал. Конечно, он там потерял здоровье, потому что слишком был честным человеком. Очень был честный человек, чересчур. Я осталась в России — муж русский, две дочери. Мужей тогда не пускали, а когда стали пускать, уже здоровья у мужа не было, так что мы насовсем не уехали.

Но моя сестра в 1956 году уехала и интересно, почему. Первая партия испанцев, которые уехали обратно в 1956 году, посмотрели фильм «Возраст любви» с Лолитой Торрес. В этом фильме Испания, песни, привычки. И все вспомнили, что все-таки есть там родина. Сто испанцев написали письмо Булганину — тогда председатель совета министров был Булганин. Я почему знаю хорошо, потому что копия письма у меня долгое время хранилась. Со стороны советского правительства дали разрешение, а наша компартия — я о них слышать не хочу — они против того были, чтобы мы ехали. На улице Правды в доме культуры газеты «Правда» мы, испанцы, собирались, вечера устраивали. И было вплоть до того, что тем, которые подписали это письмо, запретили даже на вечера ходить. Пока Долорес Ибаррури не сказала:

А в то время мы все врали. В полиции тебе задают вопросы, чуть ли не 90. Как вы там живете, какая у вас там квартира. У меня был комната 15 м², а я говорю: «У меня квартира». Не хотелось ударить лицом в грязь. Хозяин строительства, где работал экскаваторщиком муж моей сестры, пригласил нас на ужин в ресторан. Ему любопытно было узнать о нас, и у него работали русские испанцы, которые имели хорошую рабочую профессию. И он говорит: «Иногда бастуют все, одних я наказываю, а русских не наказываю. Почему? Потому что они любую схему тебе прочтут». Настолько квалификация высокая была, что терять таких рабочих просто невозможно! Это гордость наша российская, можно сказать.

Она мне все время пирожные покупала в этой кондитерской. И мама тогда сказала: «Если бы мы встретились на улице, то не узнали бы друг друга. Но ты моя дочь». Мы обе плакали, обнялись и плакали. Потому что я действительно все помнила.

Я вам сказала четыре фамилии. Откуда они берутся? Первая, Echevarría, это папина фамилия, Aguirrezábal, вторая моя фамилия, это мамина первая фамилия. Но у отца есть еще несколько — он Echevarría Bengoetxea, а мама Aguirrezábal Garaizabal. То есть мы от них берем две фамилии, и на самом деле я их прекрасно знаю. Кстати, дома мы говорили по-баскски, а на улице по-испански. Я знала очень хорошо баскский. Такой красивый! Но забыла. Знаю только «agur» и как маму звала по-баскски, «matxu altaxu». Моя сестра в 1956 году вернулась, все вспомнила и говорила лучше, чем многие баски, которые никуда не уезжали.